Так что же такое свобода?
Рождаться – значит рождаться от мира и для мира. Мир уже конституирован, вместе с тем – никогда не конституирован полностью. В первом отношении мы находимся под воздействием, во втором – открыты бесконечным возможностям. Но этот анализ все еще абстрактен, ибо мы существуем и в том и в другом отношении сразу. Нет, стало быть, никакого абсолютного детерминизма и никакого абсолютно свободного выбора, никогда мне не быть ни чистой вещью, ни голым сознанием. Даже наши собственные начинания, даже выбранные нами ситуации, стоит нам их по-настоящему принять на себя, возносят нас словно ниспосланная благодать. “Всеобщность” роли и ситуации приходят на помощь решению, и в этом обмене между ситуацией и тем, кто ее принимает на себя, невозможно разграничить то, что приходится на ситуацию, от того, что приходится на свободу. Человека пытают, чтобы заставить говорить. Когда он отказывается называть имена и явки, которые у него выпытывают, дело идет не о решении одиночки, лишенного всякой поддержки, он по-прежнему чувствует себя рядом со своими товарищами, он еще захвачен общей борьбой, вот почему он отказывается говорить; или же месяцами или даже годами он мысленно готовился к этому испытанию и поставил на него всю свою жизнь, или же он хочет доказать, превозмогая пытку, то, что он всегда думал или говорил о свободе. Эти мотивы не отменяют свободу, свобода обязана им тем, что не обходится в бытии без опор. В конечном итоге пытке сопротивляется не голое сознание, а пленник со своими товарищами или теми, кого он любит и под чьими взглядами он живет, или же сознание со своим умышленным высокомерным одиночеством, то есть опять-таки некая модальность Mit-Sein.* Нет никакого сомнения в том, что сам пленник оживляет этих призраков, они сторицею возвращают ему силу, которой он когда-то их наделил, и, соответственно, он сам взялся за это дело, связался со своими товарищами или с такой моралью лишь потому, что историческая ситуация, его товарищи, весь окружающий мир ожидали от него, казалось, такого поведения. Этот анализ можно продолжать без конца. Мы выбираем свой мир, мир выбирает нас. Ясно во всяком случае, что мы не можем найти в себе никакого укромного местечка, куда заказан путь бытию; сразу же, уже в силу того, что мы проживаем эту свободу, она обретает вид бытия и становится мотивом и опорой. Свобода, если взять ее конкретно, есть не что иное, как столкновение внешнего и внутреннего, даже та дочеловеческая и доисторическая свобода, с которой мы начали, и она деградирует, никогда, впрочем, не исчезая вовсе, по мере того как уменьшается устойчивость телесных и институциональных данностей нашей жизни. Имеется, как говорил Гуссерль, “поле свободы” и “свобода обусловленная”,1 не то чтобы свобода была абсолютной в границах этого поля и ничтожной вовне, – будучи полем перцептивным, поле свободы не имеет линейных границ, – все дело в том, что у меня есть возможности ближайшие и отдаленные. Наша вовлеченность в дело становится опорой нашей силы, а свободы без силы не бывает. Наша свобода, утверждают иные, является либо всеобъемлющей, либо ничтожной. Эта дилемма принадлежит объективному мышлению и рефлексивному анализу, его сообщнику. Если мы действительно помещаем себя в бытии, с необходимостью следует, что наши действия идут извне, если мы возвращаемся к конституирующему сознанию, тогда они идут изнутри. Но ведь мы научились видеть порядок феноменов. С миром и другими мы связаны неразрывными узами. Идея ситуации исключает, что в истоке наших действий находится абсолютная свобода. Но она исключает ее и в их конечной точке. Никакая вовлеченность во что бы то ни было, даже вовлеченность в гегелевское государство, не может свести на нет все различия и сделать меня во всем свободным. Даже эта всеобщность – уже в силу того, что будет прожита – будет вырисовываться на фоне мира; существование и обобщает, и индивидуализирует то, на что оно нацеливается, и не может быть интегральным.
Синтез В Себе и Для Себя, который является венцом гегелевской свободы, обладает тем не менее своей истиной. В некотором смысле речь идет о самом определении существования, этот синтез осуществляется на наших глазах в феномене присутствия, все дело в том, что его сразу же необходимо возобновлять, и он никак не упраздняет нашей конечности. Принимая настоящее, я снова схватываю и преобразую свое прошлое, изменяю его смысл, освобождаюсь от него, отвлекаюсь, но все это лишь для того, чтобы вовлечь себя во что-то иное. Курс психоанализа лечит не тем, что провоцирует осознание прошлого, но прежде всего тем, что связывает пациента и врача новыми экзистенциальными отношениями. Речь не идет о том, чтобы признать научность психоанализа и открыть понятийный смысл прошлого, речь идет о том, чтобы заново прожить то или иное событие как значимое, и больному удается это лишь тогда, когда он видит свое прошлое в перспективе сосуществования с врачом. Комплекс не исчезает в силу какой-то свободы, лишенной конкретных орудий, он расшатывается новой пульсацией времени, имеющей свои опоры и свои мотивы. Также дело обстоит с любым осознанием: его эффективность определяется только мерой новововлечения. Но эта вовлеченность осуществляется в свою очередь на непроясненной основе, то есть она сохраняет свою ценность лишь на время. Выбор, которым мы определяем нашу жизнь, имеет место на основе некоторых данностей. Моя свобода может отвратить мою жизнь от ее спонтанного смысла, но не иначе как путем легких смещений и поначалу сживаясь с ним, а не в каком-то абсолютном творческом акте. Все объяснения моего поведения через мое прошлое, темперамент, среду являются истинными при том только условии, что мы их рассматриваем не в виде каких-то отдельных привнесений, но как моменты всего моего бытия, смысл которого я по праву могу толковать в различных направлениях, так что никогда нельзя сказать, я ли придаю им этот смысл или же сам воспринимаю его от них. Я – это психологическая и историческая структура. Вместе с существованием мне досталась манера существования, стиль. Все мои действия и все мои помыслы связаны с этой структурой, и даже мысль философа есть не что иное, как манера разъяснять его воздействие на мир, которая и составляет его бытие. И тем не менее я свободен, причем не вопреки этим мотивациям и не вне рамок их действия, но благодаря им. Ибо эта означающая жизнь, это природное и историческое значение, которое составляет мое бытие, ничуть не ограничивает для меня доступа к миру, напротив, это мой способ с ним сообщаться. Будучи без всяких оговорок и ограничений самим собой в настоящем, я имею шанс измениться; проживая мое время, я могу понять другие времена; углубляясь в настоящее и в мир, решительно принимая то, что есть во мне случайного, желая то, что желаю, делая то, что делаю, я обретаю возможность идти дальше. Я могу изменить своей свободе, если вместо того чтобы достичь через мою природную или социальную ситуацию природного и человеческого мира, я пытаюсь преодолеть ее, отказываясь жить ею. Ничто не детерминирует меня извне: не то чтобы ничто меня не трогает, но, наоборот, все дело в том, что я уже вовне меня и открыт миру. Мы – это на самом деле мы, мы от начала и до конца уже в силу того, что мы существуем в мире, причем не только внутри мира, как существуют в нем вещи; у нас есть все, чтобы себя преодолевать. Нам нечего бояться, что наш выбор или наши действия ограничат нашу свободу, поскольку лишь выбор и действия освобождают нас от того, что нас держит. Как рефлексия заимствует свои обещания абсолютной истины у восприятия, которое заставляет вещь явить себя, и идеализм использует, следовательно, потихоньку то самое “изначальное мнение”, которое он хотел разрушить, так и свобода чувствует себя стесненной противоречиями вовлечения, не замечая того, что ей и не быть свободой без этих корней, которые она пускает в мире. Дам ли я этот обет? Стану ли рисковать своей жизнью из-за такой мелочи? Отдам ли свою свободу, чтобы спасти свободу? На эти вопросы нет теоретических ответов. Но есть вещи, которые представляются неоспоримыми, есть любимый человек, есть люди, которые влачат рабское существование, и твоя свобода не может утверждать себя, не преодолевая своей единичности и не стремясь к свободе как таковой. Идет ли речь о вещах или исторических ситуациях, задача философии заключается в том, чтобы научить нас видеть их как следует, по правде говоря, она себя осуществляет, разрушая себя в виде отдельной философии. Но здесь-то и следует воздержаться от слов, ибо лишь герой до конца реализует свои взаимоотношения с людьми и миром, и никому не дано говорить от его имени.
“Твой сын очутился в огне, ты его спасешь… Ты готов, если потребуется, пожертвовать своей рукой, чтобы помочь тому, кто нуждается в твоей помощи. Ты весь в своем действии. Твое действие – это ты сам… Ты обмениваешь себя… Смысл твоего существования становится ослепительно ясен. Это – твой долг, твоя ненависть, твоя любовь, твоя верность, твоя изобретательность…
Человек – это всего лишь узел отношений, только отношения имеют значение для человека”. A. de Saint-Exupery. Pilote de Guerre. P. 171, 174.
Морис Мерло-Понти (фр. Maurice Merleau-Ponty, 14 марта 1908, Рошфор — 3 мая 1961, Париж) — французский философ, является представителем экзистенциальной феноменологии, восходящей к основаниям философии Гуссерля и Хайдеггера. Оказал значительное влияние не только на эти два направления, но также на герменевтику, структурализм и постструктурализм, теорию символа.
Мерло-Понти работал над неопубликованными работами основателя феноменологии Эдмунда Гуссерля. В то время он пришёл к выводу, что интенциональность — это характеристика не только сознания человека, но и всего человеческого отношения к миру. После этого он создал понятие об осмысленном, открытом миру, досознательном существовании (экзистенции).
Для отправки комментария необходимо войти на сайт.