Перспективы, неоконченное, остающееся в процессе выявления стоят Дороже, чем то, что может посеять иллюзию полностью усвоенного
Эжен Минковский
Постараться назвать неоконченное в гештальт-терапии значит поставить перед собой парадоксальную цель, поскольку неоконченное имеет смысл только по отношению к чему-то такому, что можно окончить и как минимум набросать его контуры. И это что-то, что можно окончить, требуется, в таком случае, искать не здесь, а там, где оно уже существует. Когда я стал размышлять над этой темой, моим первым движением было: у нас нет гештальтистской психопатологии, у нас нет гештальтистского психогенеза, у нас отсутствует гештальтистский подход для рассмотрения отсутствующего. Так что темой данного выступления могла бы быть констатация того, что есть у других, но нет у нас! Я так не поступлю.
В самом деле, что бывает, когда говорят, что гештальт-терапии не хватает психопатологии или теории развития, психогенеза? Этот род утверждения подразумевает мнение, согласно которому «оконченный» подход либо такой, который, по меньшей мере, является так мало неоконченным, как только может быть, делает центральными две вещи: с одной стороны, это некая концепция психики, психической болезни и исцеления, затем диагностика до лечения включительно; с другой стороны, это концепция времени, которая основана не на прошлом — сказать так было бы слишком явным упрощением, — но на способе рассмотрения времени как чистой линейной последовательности, где прошлое детерминирует или, по меньшей мере, значительно обуславливает настоящее и будущее. Однако гештальт-терапия из всего перечисленного не располагает ничем, тогда как другие имеют все это в изобилии!
На этом, вероятно, и строится стыдливая позиция гештальтистов: «Нам надо развить параметры, которых нам недостает». Подразумевается: «Мы не то, чем должны быть в наших глазах», в особенности, если мы посмотрим на себя глазами других, будь то реальные люди или такие, которых мы себе воображаем. И это также причина, почему логике «творчества» мы начинаем предпочитать логику «перевода»: якобы нужно суметь заново сказать в «гештальтистских» терминах то, что уже сказали другие; например, как определить в гештальт-терапии истерию или пограничные состояния?
Чувство стыда и практика перевода в такой ситуации приводят к форме отчуждения, отказу от того, что составляет интерес гештальт-терапии. Это похоже на поиск слияния любой ценой, некое отрицание «организма», которым могла бы быть гештальт-терапия, в пользу ее среды, и, как часто бывает, когда речь идет о чувстве стыда, в этом также можно увидеть выражение конфликта верности некоторым истокам, в особенности, если они самые авторитетные.
В такой ситуации может быть велик соблазн занять оборонительную позицию, некую «презрительную позицию», сознательно игнорируя всякий негештальтистский вклад и окарикатуривая другого, чтобы избавиться от чувства стыда: в этом отношении достаточно заглянуть во многие гештальтистские тексты, начиная с текстов самого Перлза, как только он заговаривает о психоанализе. Конечно, это тоже способ выйти из упомянутого конфликта: на этот раз путем отказа от всякого слияния и заключения себя в чисто эготическую башню из слоновой кости; в таком случае, отрицается не организм (гештальт-терапия), а среда — другие подходы.
Эта «пренебрежительная позиция» очевидным образом является зеркальным отражением чувства стыда. Она не отличается от него ничем, кроме своих последствий: в самом деле, если чувство стыда выливается в тщетную попытку присосаться к другому, то позиция пренебрежения выливается в отказ от нового, трансформирующий мысль в непререкаемую догму и делающий невозможным любой рост. Первое скорее подразумевает не то, что «здесь», а то, что в «другом месте», второе сконцентрировано скорее на «вчера», чем на «сейчас и потом».
В обоих случаях мы наблюдаем то, что Перлз, Хефферлин и Гудмен определяют как «преждевременное сглаживание конфликта», когда один из двух противников просто устраняется ради другого, и не создается ничего нового. «Невроз, — писали они, — это преждевременное сглаживание конфликтов; это перемирие или бездействие с целью избежать продолжения конфликта; и во вторую очередь невроз проявляется как потребность в победе в битвах, лишенных значения, словно затем, чтобы уничтожить пршагающуюся униженность»2 .
Остается «позиция утверждения»: я подразумеваю здесь утверждение того, что определяет нас, нашу идентичность, и именно в недрах этой идентичности находится подлинное неоконченное гештальт-терапии, неоконченное, которое определяется не по отношению к другому, а по отношению к себе, творческое неоконченное. Эта позиция утверждения подразумевает принятие конфликта не в смысле какого-то сведения счетов с другим, а в смысле конфликта с самими собой, напряженного исследования наших собственных, иногда противоречивых убеждений. Утверждать неоконченное и понимать его как таковое не значит сравнивать себя с. .. Это значит, оставаясь там, где мы есть, двинуться к…
Первое утверждение:
Основанием гештальт-терапии является феноменология.
В своем введении к американскому изданию «Gestalt Therapy» 1994 года Исадор Фром и Майкл Винсент Миллер сказали об этом ясно: «Гештальт-терапия есть прикладная феноменология“, и они недвусмысленно определили феноменологию ссылкой на философию Гуссерля, а не в качестве расплывчатого синонима «пережитого опыта», как это слишком часто бывает в том числе в гештальтистской литературе.
Очевидно, у гештальт-терапии много истоков: начиная от психоанализа и оканчивая, например, экзистенциализмом. Но исток не основание. Основание — это то, что допускает внутреннюю связность и развитие; оно также дает возможность при обращении к другим подходам определять то, что можно из них заимствовать, не ставя при этом под удар связность наших собственных идей.
Принять феноменологическую позицию значит согласиться с тем, что единственный доступ к миру, который у меня может быть, — это акт осознания. Иными словами, на первом месте стоит опыт, факт осознания некоей вещи, в котором сознание и мир существуют нераздельно: это то, что гештальт-терапия определяет как границу контакта в поле организм/среда.
Если уйти с феноменологических позиций, эта граница быстро сделается для нас некоей вещью, некоей реальность, неким разделением между внутренним и внешним. Напротив, если у нас хватит духу остаться на подлинно феноменологической позиции, нам придется рассматривать эту границу как чистую метафору или как вывод, сделанный на основе опыта последовательных актов контакта. Границу никогда нельзя наблюдать непосредственно, саму по себе. Единственное, что можно наблюдать, — это моменты, акты, события, которые мы назовем «пограничными» моментами, актами, событиями. Отказаться от выводов, которые можно сделать, и придерживаться того, что можно узнать на опыте, есть основополагающее феноменологическое требование.
Таким образом, сказанное подразумевает отказ от идеи «существования» этой границы, которая, однако, стала для нас настолько привычной, что мы уже не можем без нее обойтись и пересмотреть наши понятия и наши практики. Во что превратятся проекции, ретрофлексии и прочие интроекции, если перестать описывать их как феномены границы между неким внутренним и неким внешним?
Несколько лет назад я попытался осмыслить проекцию в феноменологических терминах, и мне показалось, что проекция является прежде всего попыткой нахождения ориентиров, что она в некотором роде служит организующим принципом поля опыта. После таких слов терапевтическая стратегия, имеющая в виду побудить пациента к тому, чтобы он отнес на свой счет свои проекции, восстановил в роли «внутреннего» то, что он «поместил вовне», почти теряет смысл,
Более того, если центральное место, в самом деле, отводится опыту, то что мы должны подумать о субъекте? Возможно, мы вынуждены тем самым отказаться от самого понятия субъект, и, вероятно, в то же время такой отказ не может состояться!
К таким, порой головокружительным вопросам приводит утверждение о феноменологическом основании гештальт-терапии. И здесь увлекательно это неоконченное, не только в теоретическом плане, но также в терапевтической работе.
Второе утверждение:
Гештальтистской психологии не существует, потому что не существует гештальтистской психологии.
Поскольку единственная доступная нам «реальность» является реальностью опыта, описание «психики», не вовлеченной в опыт, существующей для себя, нечто немыслимое, если только мы откажемся от феноменологической позиции. Это значит, что я никогда не могу говорить о другом человеке как таковом, а только о том, как я его воспринимаю. Это также значит, что, когда этот другой человек, например пациент, говорит мне о том, что он переживает, о своих страданиях или надеждах, мне доступно только то, как я воспринимаю то, как он описывает и воспринимает свой опыт, свои страдания и надежды.
На что способна гештальт-терапия, так это описывать то, как организован этот процесс сознания, то, как я воспринимаю бытие в мире пациента, не смешивая данное восприятие с истиной о том, чем является данный пациент, с неким знанием о нем, Данное бытие в мире пациента в технических терминах можно описать как контакт или скорее как акт вхождения в контакт со средой.
В этом смысле отныне можно говорить не о некоей психологии, а о том, что можно обозначить варварским термином «контактология»! И насколько это могло бы иметь смысл, следовало бы, употребляя еще более варварский термин, придумать «контрактопатологию»! Так как контакт со средой всегда, по крайней мере в потенции, несет новое и, следовательно, производит новые способы вхождения в контакт, в общем виде можно сказать, что патология контакта всегда сводится к некоему ограничению гаммы возможных «вступлений в контакт», к тому, что Бланкенбург описывал как патологию свободы5
В то же время говорить о свободе, очевидно, означает отсылать к субъекту: мы снова на старом месте! И здесь обнаруживается вся двусмысленность того, что в гештальт-терапии называется «self», двусмысленность, знаменующая неоконченное и несущая открытость.
Как известно всякому «хорошему гештальтисту», self не субъект, а только процесс контакта в действии; это не некая сущность, а некий процесс. Тем не менее, нет ничего менее ясного: в своем предисловии к книге Андре Жака «Я, фон и фигуры гештальт-терапии» Жан-Мари Робин пишет, что self «не индивид, а индивидуация». То есть речь идет о некоем процессе, однако автор тотчас добавляет, что self обозначает «мыслительную операцию, создающую эту дифференциацию я/мир и как следствие — результат этой операции»6
Таким образом, одним и тем же термином self обозначаются процесс контакта и субъект. С моей точки зрения, здесь дело не в том, что автор себе противоречит. Он, напротив, хочет подступиться к центральному гункту неоконченного в гештальт-терапии, одному из ее основных нерешенных моментов: мы должны взяться за работу прояснения и уточнения. Если self есть процесс индивидуации, то это не индивид, и если мы желаем помыслить себе субъекта или индивида, это не может быть в терминах self.
Что касается процесса, то если мы не хотим сводить его к субъекту, зачем называть его «self»? Ведь этот термин имеет рефлексивные коннотации и, следовательно, всегда отсылает к субъекту. Термина «входить в контакт» нам может быть достаточно! Но если нет больше self, во что тогда превращаются функции self: осиротевшие отныне функция id, функция ego и функция personality?
Может быть, действительно, пришло время увидеть их иначе, нежели как функции, так близко напоминающие самим своим названием ПСИХИческие инстанции. Как, в самом деле, вопреки стольким похвальным усилиям этого избежать, не видеть в них суррогатов фрейдистских понятий id, ego и super-ego? А что, если вместо «функции id» речь будет просто идти о «данном ситуации», вместо «функции ego» мы будем говорить о «реструктурировании по ходу ситуации», и вместо «функции personality» — об «опыте этого реструктурирования»? Вопросительный знак, оставляющий в неуверенности, но подводящий к третьему утверждению
Третье утверждение:
Прошлое и время вообще есть способ существования, а не нечто существующее.
Раз гештальт-терапия сосредоточена на процессе текущего опыта, вопрос о времени явно первостепенный.
Когда пациент жалуется, что у его подруги до него был другой мужчина, говоря: «Почему она со мной так поступила?», это наглядно демонстрирует, что проживаемое время не имеет ничего общего с мнимым объективным временем, временем календарей и часов. Ориентироваться во времени это способ структурировать свой опыт, делать из него нечто осмысленное, отойти от чистого данного, чтобы двинуться к… но куда? В приведенном примере важно не то, что произошло, а то, как этот мужчина рассматривает прошлое: его подруга, хотя их встреча еще не состоялась, якобы должна была иметь в виду эту будущую встречу. Прошлое является для него центральным организующим принципом его темпоральности, это его способ существования.
Если следовать феноменологическому подходу, инициированному Гуссерлем, прошлое, настоящее и будущее не являются реальностями, отрезками линейной последовательности. Скорее это способы бытия в мире, взгляды, брошенные на опыт, это истории, которые я себе рассказываю. С этого момента не столь важно знать, что предрешило совершение мной скорее этого действия, чем другого; а важно исследовать то, что ныне влечет меня к рассмотрению «прошлого» тем или иным способом, заставляет меня рассказывать себе скорее эту историю, чем другую. Естественно, это также верно в отношении будущего: будущее не является некоей реальностью, временным отрезком, который вот-вот наступит. Будущее есть некий актуальный способ рассказывать себе некую историю, представлять себя во времени, которое будет «потом»; тогда единственным вопросом будет, как это представление о «потом», окрашивает мой способ быть теперь.
Гештальтистская работа, таким образом, является не отысканием в прошлом «объяснений настоящего» и в настоящем «решений на будущее», а скорее анализом темпоральной структуры текущего опыта, может быть, для его преобразования. На практике здесь помещается одна из самых смелых ставок и самое неоконченное в гештальт-терапии: уйти от темпорального детерминизма, бросить искать и «находить» причины и объяснения, с виду окончательные, но без конца и не без причины заменяемые на другие; просто присутствовать при том, что находится в процессе созидания.
Хотя эта позиция ясна в интеллектуальном смысле, ее, тем не менее, труднее всего придерживаться на практике: наклонность к темпоральному детерминизму возвращается регулярно одновременно как привычка и как возможность для терапевта не сталкиваться с настоящим, которое не объяснено при помощи прошлого и не сориентировано при помощи будущего, с таким настоящим, которое, повторюсь, само по себе — только некий способ рассказать себе некую историю.
Само собой, здесь возникает образ «неоконченной ситуации», ключевого понятия гештальт-терапии. В идеологии, то есть в интроецированной теории гештальт-терапии считается за благо оканчивать ситуации, именуемые неоконченными, чтобы актуальное переживание развертывалось наилучшим образом. Здесь, как в случае с пациентом, который я привел выше, есть желание вернуться назад и попытаться иначе реконструировать прошлое переживание. Если копнуть глубже, то этот поиск окончания неоконченной ситуации отсылает к этому неоконченному в гештальт-терапии. Он создан верой в некую достижимую полноту (сравни миф об удовлетворении потребностей как модели опыта), верой, единственная функция которой — это избежать недостатка, конечности и одиночества существования.
О неоконченных ситуациях Андре Жак пишет следующее: «Одни неоконченные или незавершившиеся истории, которым, с точки зрения гештальт-терапии, важно уделять внимание, являются такими, которые плетутся в настоящем и в настоящий момент влекут передачу той или иной прошлой истории согласно гештальту, чья завершенность и другие формальные характеристики оставляют желать лучшего» .
Эти три утверждения приводят к тому, что под вопрос ставятся некоторые «гештальтистские догмы»: о границе, разделяющей внутреннее и внешнее, о self как квази-сущности, наконец, о времени как объективном факте. Открытая граница гештальт-терапии проходит здесь, в констатациях некончившегося или неоконченного, которые она несет в себе, а также в решениях оставаться с этим неоконченным и дать ему вырасти, давая конфликту развиться.
Эти три утверждения, как три мушкетера, призывают четвертого:
Четвертое утверждение:
Ничего из того, что утверждалось до сих пор, не является истинным: в счет идёт только акт самого утверждения в том, что он позволяет утверждать обратное.
Источник: Сборник статей под ред. Кедровой Н. Перевод с французского Павловской М. С. и Дубровского И. В. – Воронеж: Самиздат, 2007. – 100с.
