Линн Джейкобс: Отношения: основополагающие предположения

Предваряющая история

Моим первым терапевтическим опытом, за год до того, как я открыла для себя Фрица Перлза и гештальт-терапию, были встречи с психиатром-ординатором клиники – мягким, деликатным, добрым, и, возможно, слишком сдержанным. Его доброе и уважительное ко мне отношение, за которое я по сей день ему признательна, помогло мне поверить, что мой опыт, чувственное восприятие и мир моих смыслов вполне достойны того, чтобы быть замеченными и выраженными.

Один особый эпизод наших с ним встреч помог мне непосредственно вовлечься в то, что предлагала гештальт-терапия, хотя он сам был ориентирован психоаналитически. Мы встречались на протяжении почти года, дважды в неделю. Я была «хорошей пациенткой», благодарной, восприимчивой, расположенной к исследованиям, и в то же время болезненно застенчивой и скептичной в отношении своих собственных мыслей и чувств. Мы разбирались в том, какое влияние может оказать на меня его планирующийся переезд в другую клинику. Он сообщил мне, что собирается уехать через несколько месяцев.

Когда я впервые об этом услышала, моё сердце упало. Хотя я редко говорила об этом, я сильно привязалась к нему и к опыту быть выслушиваемой с таким вниманием. Он предложил мне переехать с ним и продолжить совместную работу на новом месте.

По мере обсуждения выяснилось, что его следующее место работы было учреждением детского и семейного типа, и что перевод меня на новое место не был обычной практикой обеих клиник. Я оказалась в затруднительном положении. Мне очень хотелось продолжать видеться с ним, и одновременно я не могла вынести перспективы, в которой я создала бы ему сложности или оказалась для него лишней ношей. Я вообразила, что он чувствовал себя заложником моей хрупкости настолько, что хотя ему и лучше было бы начать работу на новом месте, не будучи обременённым старыми пациентами, он сомневался в моей способности пережить переход к другому терапевту. Я также вообразила, что руководство обеих клиник было недовольно этой ситуацией и могло с неодобрением относиться к моему терапевту. Я попыталась сбивчиво поделиться своей озабоченностью с моим терапевтом, будучи едва в состоянии говорить. Он сказал: «Звучит так, будто ты думаешь, что наши отношения настолько непрочны, что они не смогут выдержать даже малейших трудностей». Я была ошеломлена. У меня возникло ощущение, что под моим стулом взорвалась бомба. Он в самом деле сказал – «отношения»?!

Мне никогда не приходило в голову, что он мог считать нас находящимися вместе в отношениях! Я всё-таки перебралась с ним к его новому месту работы, и мы встречались ещё на протяжении почти полутора лет, пока я не уехала поступать в магистратуру. На одной из наших последних встреч, когда я делилась моими страхами по поводу учёбы в магистратуре, и сказала, что я полна сомнений в своей способности освоить клиническую психологию, он взорвался – «У меня совершенно нет сомнений в том, что ты будешь замечательным психологом!» Я снова была удивлена тем, что его мнение обо мне было скорее личным мнением, чем мнением специалиста. Я уехала к новым приключениям, увозя с собой, как талисман, его уверенность во мне.

Но всё-таки более важным и краеугольным для меня стало переживание оглушенности бомбой, взорвавшейся под моим стулом, когда он сказал, что мы находимся в отношениях. Оно всегда возвращает меня к одной из ключевых тем, вдохновляющих моё личное и профессиональное развитие: включенность в отношения (“relationality”). (1)

Двойная спираль теории поля и концепции отношений

Когда в 2005 году я была ведущей первой секции конференции по эволюции гештальта, в которой участвовали Франк М-Штеммлер и Маргарита Спаньоло Лобб, я пришла к мысли, что в общем и целом эволюцию гештальта можно охарактеризовать двойным образом: с одной стороны – усилением направления, восходящего к нашим истокам в теории поля, с другой – развитием гештальт-подхода к пониманию отношений. Акцент на полевой теории и поворот в сторону отношений находятся в обоюдной связи друг с другом, происходят одно из другого и способствуют взаимному расширению.

В то время как некоторые участники конференции фокусировались на нашей теории поля, другие обращали больше внимания на проблематику отношений. Слово в названии конференции – «эволюция» – отражает, с моей точки зрения, что с самого начала развития гештальт-теории имело место понимание того факта, что наши феноменологические поля возникают из наших жизненных ситуаций. Хотя некоторая часть нашей практики и клинического уровня теории не всегда отражает это понимание, по мере обретения нами зрелости мы всё же присвоили это представление – и с большей уверенностью, и во всё более полном объёме. Хотя все известные мне клинические теории совершили то, что можно назвать «поворотом в сторону отношений», гештальт-теория не только наиболее систематична в её разработке, но и совершила его одной из первых. Возможно, тот факт, что все наши основатели были культурными аутсайдерами, так или иначе и оказался тем преимуществом, которое позволило им лучше увидеть и бросить вызов картезианскому, индивидуалистическому мировоззрению, которое было наиболее распространённым в то время. Поскольку я представляла первую секцию, рассматривавшую вопросы отношений, эта статья имеет целью осветить некоторые предположения, лежащие в основе нашей способноси к отношениям.

Основополагающие предположения

1. Первое, и самое важное – нашу включенность в отношения нельзя преуменьшать.

Наши отношения с окружающим миром и друг с другом не начинаются с нас, как отдельных личностей, к которым включённость в отношения оказывается неким придатком. Само наше существование есть чрезвычайно контекстно-зависимым и опыт каждого из нас возникает из наших контекстов. Мы не располагаем опытом, который предшествовал бы нашим отношениям. Как продемонстрировал в своих работах о вещественной стороне нашей жизни Мерло-Понти, мы рождаемся в мир, который «уже всегда там» (Тайлор, 1983). Я вспоминаю размышления Питера Филиппсона по поводу рисунков Эшера, в которых трудно разгадать, кто кого рисует (2001). Каждый опыт, который с нами случается, включая тот, который происходит прямо сейчас, между нами, является со-оформляемым или со-возникающим из привносимого мной и Вами, а также из окружающей обстановки, наших задач и других особенностей, которые заключает в себе наша с Вами совместная ситуация. Ваша и моя проявляемая субъективность оказываются до крайности взаимозависимыми.

2. Все мы в большей степени похожи, чем отличаемся друг от друга.

Мы приходим в жизнь в разделяемом с другими контексте того, что значит быть человеком: используем наполненный смыслами язык, пользуемся нашим телом, и даже располагаем готовностью и способностью резонировать и отвечать друг другу, присваивать новый эмоциональный опыт (недавние исследования зеркальных нейронов указывают на нашу «приговорённость к отношениям» – термин, которым я пользовалась метафорически на протяжении многих лет). (2)

Вот что я писала в главе сборника «Ценности присоединения: этика с точки зрения отношений» (Джекобс в Ли, 2004):

Мы плаваем в контекстах… Наши феноменологические поля возникают из этих контекстов и контексты же придают им очертания. … И всё-таки ссылка на «чьи-либо» феноменологические поля может вводить в некоторое заблуждение, поскольку может быть ошибочно истолкована как солиптическое, субъективистское суждение. На самом деле это далеко не так. Наши феноменологические поля, несмотря на их уникальность, в значительной степени разделяются другими. Они чрезвычайно разнообразны – от наиболее абстрактных в сфере общего языка, культуры и различных «стилей жизни», как это описывал Витгенштейн, до вполне конкретных, которые со-создаются совместно как результат моего пребывания-в-твоём-мире и твоего пребывания-в-моём-мире и оказываются в большой степени пересекающимися друг с другом. Это наиболее существенное уточнение.

Нас рождают в существующие исторические, культурные, языковые, практические контексты, мы возникаем в них и в свою очередь вносим вклад в очертания этих же контекстов. Очевидно, что эти контексты формируют мир нашего опыта, хотя мы далеко не всегда осознаём это.

Они – необходимое предусловие существования наших феноменологических полей. Они – «фон», который делает возможной «фигуру» «данного нам в опыте мира». (2004, стр. 41)

3. Если наша общность делает связь, контакт между нами возможными, то наша различность делает их интересными, новыми, и предлагает нам шанс узнать что-то неизвестное, расширить горизонты нашего опыта.

То, что я собираюсь сказать, может показаться парадоксальным, но сама наша уникальность образуется как конфигурация, свидетельствующая о нашей принадлежности ко всему человечеству. С одной стороны, наши взаимно разделяемые человеческие ситуации ставят нас в одно общее положение, какими бы различными языковыми, культурными и личными нарративами мы ни пользовались. С другой – каждый из вас своим образом жизни выделяет из общечеловеческого свой особенный, отличный от моего аспект бытия, проливая таким образом свет на наши общие пересекающиеся начала, на которых основывается наша взаимно разделённая человеческая ситуация и человеческая природа. Каждый, с кем мы вступаем в контакт, дарит нас возможностью обогатить наши основополагающие представления и учит нас нашей собственной человечности.

4. Наше переживание себя, включая телесные ощущения, способность к эмоциям, чувство индивидуальности, способности к различению и близости непосредственно зависит от контекста нашего развития и ближайшего эмоционального контекста.

Это означает не только то, что все мы оказываемся зависимыми друг от друга, но также и то, что качество нашей самореализации, и, что ещё более важно, наши возможности к дальнейшему развитию зависят от того, что некоторые современные аналитики – селф-психологи и теоретики межсубъектных систем называют «селф-объектной средой» (“selfobject surround”).

Этим громоздким термином «селф-объекты» [Кохут] пытается описать то множество разных видов поддержки, которые мы черпаем из отношений, и которые, в свою очередь, поддерживают реконструкцию и дальнейшую трансформацию позитивного самоощущения.

Кохут старался показать, какое множество поддержки, получаемой нами от нашего окружения, едва нами осознаётся, оказываясь, тем не менее, чрезвычайно важной для нашего хорошего самочувствия. Подобно кислороду воздуха, без которого мы не можем жить, но замечаем его только тогда, когда его начинает не хватать (и даже тогда фигурами для осознания становятся не наличие или отсутствие молекул кислорода, а чувство недомогания и действия по его устранению), не наличие в нашем опыте отношений связей с другими чаще всего становится фигурой для осознавания, а как раз их отсутствие или ограничение оказывается основой душевных страданий и взаимного отчуждения. Другими словами, именно поддержка нашего окружения и обеспечивает как личное благополучие, так и возможность близких отношений. Именно это открытие положило начало выяснению всё более подробных деталей механизма нашего взаимодействия с полем (Штауман, 2007).

Таким образом, излагаемая мной здесь точка зрения состоит в том, что возникающие клиент-терапевтические отношения наследуют, перенимают не только нашу способность вовлекаться в совместно с клиентом выстраиваемый контакт, но зависят также и от качества имеющейся в истории развития нашего клиента поддержки его окружением. Одним из наиболее существенных факторов является наличие эмоционального взаимодействия: наша эмоциональная со-настроенность и способность к эмоциональному отклику. Мы говорим, обращаемся, относимся к другим с точки зрения наших собственных забот. И наши эмоции сообщают нам о возможностях и ограничениях поделиться ими, в какой бы ситуации мы в настоящий момент ни оказывались. Они также говорят нам кое-что о том, что сейчас важно для тех, кто находится рядом с нами. В силу своей тройной обусловленности – наши эмоции отражают глубоко личный мир наших забот, постоянно, миг за мигом отражают нашу ситуацию вовлечённости в отношения и испытывают влияние окружающих нас людей, они оказываются мощным и крайне необходимым фактором нашего взаимодействия.

Этическая сущность Гештальта

Настаивая на том, что включённость в отношения оказывается для нас неизбежным фактом, значимость которого не может быть преуменьшена, я также хочу поразмышлять о том, как она усиливает нашу способность к предчувствованию, предвидению в гештальт-подходе. Вопрос может быть поставлен таким образом: в какого рода человеческом существовании я хочу участвовать? Формированию каких отношений я готова способствовать? В других главах Маргарита (Спаньоло Лобб) и Франк (Штемлер) развивают отличную от доставшейся нам в наследство от картезианства – индивидуалистическую – точку зрения на отношения. Как, с точки зрения изолированного мышления, можем мы узнать друг друга? Мы должны как-то пробраться сквозь пустое пространство между нами, вообразить и реконструировать образ другого в нашем внутреннем мире.

Развитая способность к отношениям полагается на целостную, полевую ориентацию, придавая большое значение понятию взаимного, обоюдного влияния нас друг на друга. Это означает, что люди обнаруживаются нами и оказываются рядом через взаимодействие с ними. В отличие от картезианской парадигмы знание оказывается менее важным, чем вовлечённость в процесс совместного создания смыслов. И тогда вопрос оказывается несколько другим – не как мы узнаём друг друга, а как нам друг с другом встретиться?

Мы меньше заинтересованы в знании, и больше – во встрече. Это основная этическая установка гештальт-подхода; какой стиль поведения имеет больше шансов оказаться для нас максимально полезным? Какой образ действий я предпочитаю, какие способы быть вместе с другим я готова поддерживать?

Клинические опыт: взаимная причастность (со-причастность)

Так или иначе, более или менее осознанно, каждый из нас неизбежно привносит в свою работу собственные взгляды и ценности.

Нам приходится отвечать на вопрос, как мы вовлекаемся в отношения с другими в нашей работе, будь это в клинике, сообществе или комнате для консультаций. Я расскажу о том, что знаю лучше всего – о кабинете терапевта.
Каждое слово, мысль, чувство, переживание, каждое движение, возникающее в кабинете терапевта, и испытывает на себе, и оказывает разнообразное обратное влияние. Ничто из происходящего не возникает изначально «изнутри» терапевта или клиента. Следовательно, мысли вроде «это просто мой контрперенос, плод моего воображения», или «это проекция», должны быть оставлены как пережитки индивидуалистического, «вне-отношенческого» подхода. Вместо этого, наше понимание со-проявления приводит нас к следующей идее: «что-то происходящее между нами приводит к тому опыту, который сейчас проживаем я и мой клиент. Даже если я пока ещё не могу определить, что именно». Моя задача как терапевта состоит в том, чтобы вовлечься в диалог, который предоставляет чрезвычайно удобный шанс для понимания того, как опыт клиента – и мой собственный – придаёт всё более определённый смысл тому, что происходит сейчас в нашей совместной ситуации.

Таким образом, моя работа сводится к постижению того, как мы, располагая опытом загадочным или беспокоящим или противоположным опыту другого, можем, тем не менее, продолжать быть вместе. Я должна буду удерживаться от любого соблазна оценивать наше взаимодействие как невозможное, но вместо этого – бороться, спорить, стараться всячески придать смысл нашему взаимодействию, до тех пор, пока я не смогу сказать «ну конечно! Наконец-то вышло!» В этом и состоит горизонтальность феноменологического исследования, происходящего в диалогическом контексте.

Важным следствием со-творяемого совместно опыта оказывается представление о взаимной причастности терапевта и клиента ко всему происходящему в комнате для консультаций. Не получается сказать, например, что клиент избегает близких отношений со мной. Мы оба не можем обнаружить то, что поддержало бы более тесный контакт между нами. Наше взаимодействие оказывается самым лучшим из того, которое мы в состоянии поддерживать на текущий момент.

Опираясь на представление о чувствительности и готовности к отношениям, в которые клиент и терапевт достаточно глубоко погружены через опыт и поведение каждого из них, нам следует признать, что мы участвуем в возникающем процессе в той или иной (минимально возможной) степени и тогда, когда в нём возникают моменты, поддерживающие ограничение более тесного контакта, и тогда, когда нам удаётся взаимодействовать более полно. Если я обнаруживаю, что пациент оказывается «избегающим», стоит свериться с теорией, которая гласит:

Возможно, это я оказываюсь слишком избегающей чего-либо, что снижает возможность формирования добротного контакта между нами. Например, я могу заметить, что считаю мою клиентку избегающей принятия ответственности за решение – рассказать или нет мне свой сон. Кажется, что она хотела бы рассказать его, но в то же время мне кажется, что она хочет, чтобы я попросила её об этом и, таким образом, взяла на себя всю ответственность за это её решение. Такое размышление о ситуации, узнать которую могут многие из нас, кажется вполне разумным. Но такой взгляд исключает моё участие в ситуации. Если я задам себе вопрос, чего я опасаюсь, может оказаться, что я боюсь возможности быть обвинённой или неудачно использованной моим клиентом. И осознание некоторой напряжённости в моей позе – которой я невербальным образом сообщаю: «Нет, я не хочу принимать вину на себя!» – позволяет мне понять, что факторов, поддерживающий хороший контакт, недостаёт не внутри неё, а – между нами (Джекобс, 2003, стр.137).

Недавно, в супервизорской группе я поделилась с коллегами-аналитиками трудностями работы с одной из клиенток. Клиента прилагала невероятные усилия, чтобы помочь мне найти способ оказать ей помощь, одновременно испытывая отчаяние от того, что никто не может ей помочь. В точном соответствии с её проблемой я сообщила на группе, что вряд ли кто-то в состоянии помочь мне справиться с этой трудностью. Я продолжала действовать в стиле моей клиентки, оставаясь совершенно неподатливой влиянию других.

Мои коллеги заметили, что я кажусь им разрывающейся на части и блокирующей любые попытки помочь мне. Затем они поинтересовались, каким образом моё описание клиентки («как водоотталкивающей тефлоновой сковородки») и моё беспокойство влияют на то, как я организовываю свой опыт во встречах с ней и таким образом, возможно, влияю на ход наших сессий. Мне удалось понять, что отчаяние этой женщины очень похоже на страдания моей матери, в отношении которых я испытывала полную беспомощность, не умея никак ей помочь. Таким образом, мне самой удалось стать похожей на тефлоновую сковородку в отношениях с клиенткой. Я боялась вторжения в её внутренний мир, неистово стараясь спасти её, как я пыталась это сделать в отношении моей матери, и в то же время я защищала себя от боли и страдания, с которыми могла встретиться, вовлекаясь в переживания клиентки. Похожее отторжение я чувствовала, когда у меня возникало ощущение, что тесный контакт с моим клиентом будет для меня слишком пугающим, вследствие чего я всячески себя притормаживала. Моя собственная «холодная» манера поведения в этой ситуации отражала, таким образом, её «тефлоноподобный» стиль. То есть, в терминах концепции взаимной причастности, мы вместе создавали качество нашего взаимодействия, происходящего в кабинете терапевта. Мы совместно формировали и наши возможности, и наши ограничения. Моя сдержанность, так же как и её, вполне соотносились с тем, что было возможным для нас обеих в этом контакте.

Клинический опыт: принятие и сонастройка

И Франк, и Маргарита в своих статьях, каждый из них по-своему, касается вопроса принятия другого как основы контактирования, поощряющего развитие другого в направлении «становления личностью», как выразился Карл Роджерс много лет назад (1961). Оба они ссылаются на необходимую эмоциональную со-настройку и способность к эмоциональному отклику. Я предположила выше, что эмоциональное присутствие, особенно проявляющееся в форме со-настройки и отклика, были ключевыми составляющими, поддерживающими возникновение, развитие и расширения отношений.

Я обнаружила, что в контексте отношений, где я систематически со- настраиваюсь с опытом клиента, он чувствует себя в большей безопасности исследовать чувствительные темы, особенно свои болезненные эмоциональные реакции на некоторые аспекты наших терапевтических отношений.

В моём клиническом опыте, в таких случаях значительно возрастает способность клиента к осознаванию и привнесению в контакт большего количества ранее не присвоенного или другим образом изолированного собственного опыта. Чем большее количество своего опыта клиент оказывается в состоянии внести в наши отношения, тем более подвижными, цельными и интегрированными становятся его способности к регулированию эмоций.
Упомянутые мной современные аналитические теории раньше уделяли большое внимание заслуживающей доверия клиента эмоциональной подстройке, считая интеграцию аффекта необходимой для дальнейшего развития. Гештальт-терапия полагает ключевым другой элемент отношений, а именно – «межличностную встречу». В такой встрече эмоциональная подстройка, безусловно необходимая, сопровождается ещё и выраженным присутствием терапевта. Под присутствием я имею в виду готовность терапевта к контакту такой степени открытости, в котором клиент может и прямо, и косвенно, соприкоснуться с личным опытом терапевта. Чаще это происходит опосредованно. Однако в критические моменты терапии, например, при попытках встретиться со значительными нарушениями в «личностном аспекте отношений», или при прохождении некоторых «порогов» в развитии, клиент может живо интересоваться и желать получить доступ к соответствующему опыту терапевта. С моей точки зрения, личностное развитие происходит не только благодаря опыту систематического эмоционального взаимодействия, но также благодаря тому, что такая эмоциональная со-настройка происходит рядом с лично присутствующим, распознаваемым другим.

Я полагаю, что со-настройка происходит на двух уровнях. Во-первых, она является почвой, из которой вырастает ощущение ценности проживаемых эмоций, называния и присвоения их. Мы видели, что такая интеграция значительно расширяет и усиливает чувство собственного Я клиента, в свою очередь увеличивающее его способность к контакту.

Но следующий уровень коммуникации может быть ещё более решающим. Способность к эмоциональная со-настройке с терапевтом выступает также как свидетельство целостности клиента. Терапевт, пытаясь подстроиться к эмоциональным переживаниям клиента и понять их в контексте его истории и его теперешней жизни, тем самым признаёт клиента уникальной, и в то же время доступной пониманию личностью. Сам терапевт – в первую очередь такое же человеческое существо, как и клиент, и присоединиться к эмоциональным переживаниям клиента он может только из глубин своей собственной субъективности. Я полагаю, что клиенты часто весьма ценят – хотя в основном на подсознательном уровне – тот факт, что терапевт должен коммуницировать с ними исходя из своего субъективного опыта, так же как и старания терапевта быть аккуратным и успешным в этом настолько, насколько это для него возможно. Мы замечаем признаки понимания этого в борьбе и сомнениях наших клиентов, когда они пытаются поделиться с нами своим опытом. Не менее это заметно по тому огромному облегчению, которое клиент испытывает, когда убеждается, что терапевт достаточно глубоко понимает его переживания. В процессе взаимного интенсивного вовлечения, происходящем между мной и клиентами, они помогают мне встретить их. Когда такая встреча происходит, они получают подтверждение того, что они являются ценными и понимаемыми другими в потоке человеческих отношений. Таким образом происходит восстановление достоинства, а восстановление достоинства означает признание, подтверждение ценности человека и оказывает трансформирующее влияние.

Обобщая, можно сказать, что эмоциональная со-настройка выполняет, во-первых, регулирующую функцию, а именно – с её помощью мы взаимно регулируем наши эмоциональные состояния в диалоге. Во-вторых, на более глубоком уровне, она обеспечивает взаимное принятие людьми друг друга. Тот, кого признают, принимают, получает возможность думать о себе примерно следующее: «Я являюсь человеком, которого можно понять, я могу сделать так, чтобы меня понимали, и я делаю это, достаточно хорошо понимая другого, чтобы суметь объяснить ему то, чего сам он не может понять обо мне». Вот как клиенты помогают нам. Со-настройка является обоюдным, взаимным вовлечением. Без их способности помочь нам, указывая нам на ограничения нашего понимания, наше понимание их (и самих себя) не может развиваться дальше.

Случай с Джерри (3)

Джерри – это клиент, наша борьба с которым происходила в кажущихся непреодолимыми эмоциональных сложностях, вращавшихся вокруг моего стыда, его стыда и защит каждого из нас против того, чтобы быть выставленными напоказ. К несчастью, представление этого мужчины обо мне, когда он во мне разочаровался, подтвердило мои худшие страхи в отношении себя, как холодной и бессердечной особы. Я реагировала на то, что переживалось мной как унижающее меня выставление напоказ психологическим ретированием, дополняя таким образом его ощущение моей разрушающей наши отношения защищённости [в книге написано “defectiveness “; скорее всего, опечатка, поскольку дальше в тексте об этой ситуации говорится “defensiveness”; поэтому перевожу не как «разрушающая дефективность», а – «разрушающая защищённость». Контекст проясняет!!]. К концу восемнадцатого месяца терапии этот повторяющийся паттерн завёл нас в тупик. На тот момент я признала, что у меня есть трудности с поддержанием моего эмоционального баланса, и что я в состоянии выслушивать его только с позиции своего преимущества, всячески стараясь уменьшить влияние этого фактора на терапию, впрочем, без особого успеха. В отчаянии, он попытался получить консультацию у моего коллеги. Он находился в мучительном состоянии. Будучи чрезвычайно ко мне привязан, он не мог вообразить, как выживет без меня. С другой стороны, именно этот факт и был для него «убийственным». Консультация оказалась полезной нам обоим, выявив его отчаяние по этому поводу. Я решилась сказать ему больше о том, что я знала о моих собственных трудностях. Я сказала ему, что чувствую себя униженной и испуганной тем, что данная мне им характеристика может действительно оказаться правильной, и что моей защитой было избегание более тесного контакта с ним. Эта сессия была переломной для нас обоих. Поделившись моим опытом непосредственно с ним, я в значительной степени избавилась от моего страха быть униженной.

Мой клиент был глубоко тронут и открыл мне, что моим признание об изводящих меня саму сомнениях я освободила его от ноши, состоящей в попытках помочь мне решить мои проблемы. Теперь они могли быть высказываемы прямо и откровенно по мере их возникновения. Чрезвычайно важным для продолжения нашей работы оказалось то, что я смогла открыто признаться в том, что защищаюсь. Хотя я и продолжала реагировать стыдом и попытками защититься, наша работа могла продолжаться, только когда я была в состоянии признать, что защищаюсь, пусть даже будучи не в состоянии избежать этого. Работа с этим клиентом преподала мне урок проживания повторяющихся «не-встреч» [прям как у Ахматовой – «таинственной невстречи пустынны торжества…»], которые запускались стыдом и защитными реакциями (с обеих сторон) и понимание того, что оказаться снова в контакте нам удавалось только тогда, когда мы могли осознать свой стыд и нахождение в защитной позиции, и говорить именно об этом. Ниже я привожу описание одного из переломных эпизодов нашего взаимодействия в терапии с этим клиентом.

Контекстом терапии были мои постоянные, настойчивые и дисциплинированные попытки оставаться в контакте с Джерри и подстроиться к одолевавшим его ужасным демонам. Тоненький голосок надежды оставался единственной ниточкой, удерживавшей его в нашей терапии. Демоны и надежды тесно переплелись в наших отношениях таким образом, что каждая наша встреча оказывалась для него ужасной борьбой. Осмелится ли он мне довериться? С этой точки зрения, я давала ему очень много поводов не делать этого.

Мы провели очень много времени, вникая в мучительные недоразумения между нами и пытаясь исправить бесчисленные предательства с моей стороны; неудачно сказанное слово, выдававшее моё презрение к нему, тон голоса, свидетельствовавший, что я была бы рада от него избавиться, едва внятный ответ с моей стороны тогда, когда ему очень нужен был ясный сигнал о том, что я глубоко вовлечена в происходящее с ним.

В каждом из этих разочарований постоянно нависавшая над нашими отношениями тень стыда затягивала туманом всё их пространство. Он начинал переживать стыд и реагировал такими способами, которые начинали заставлять стыдиться меня. Или, возможно, я, уже проглоченная моим стыдом, выбирала, защищаясь, неудачные выражения, которые, в свою очередь, пробуждали его стыд. В любом случае, воздух, которым мы дышали, был пропитан нашим стыдом.

В очень юном возрасте Джерри пришлось пережил садистские побои и сексуальные надругательства. Оба его родителя работали, и он ежедневно оставался на попечении молодой пары, которая издевалась над ним. В процессе нашей с ним работы нам постепенно удалось восстановить его историю, которая, казалось, соответствовала его телесным ощущениям, переживаниям и образам, долгое время беспокоившим Джерри, наряду со вновь возникающими ощущениями и воспоминаниями. Его няньки надолго оставляли его одного в детской кроватке. Он подолгу в тоске смотрел на дверь, надеясь на хоть какое-то избавление от своего одиночества. Но когда они заходили, они били его, причиняя сильную боль, дискомфорт и смятение. Возникающие постепенно детали испугали и привели нас обоих в сильное замешательство. Среди доставшегося ему от прошлого наследства были сексуальное самоподавление, страх близости, тенденция к самозащите при малейшем выпаде в его сторону и хроническая суицидальность.

На первой сессии Джерри сообщил мне, что он отчаянно хочет сохранить отношения с мужчиной, которые продолжались на тот момент уже семь лет, но боится, что «убивает» их своими чрезвычайными проблемами. Он сомневался в том, что ему можно помочь, потому что чувствовал себя крайним «отщепенцем». Он также очень сильно боялся оказаться зависимым от меня, а потом быть покинутым мной или отвергнутым. Он сразу почувствовал ко мне сильную привязанность, которая обострила его и без того сильные страхи и ранимость. Несколько раз он принимал решение прекратить терапию, поскольку он не мог выносить боль, которую испытывал от привязанности ко мне при том, что я так часто и сильно подводила его.

У него также часто случались приступы интенсивных размышлений о самоубийстве. После описанного мной выше тупика и выхода из него, Джерри стал доверять мне значительно больше, и наша работа продолжала углубляться. Восемнадцать месяцев спустя мы оказались в другом тупике. Казалось, он происходил из моей усилившейся способности к доверию и признанию его. Описание того, что привело к «шагу вперёд» в этой ситуации, займёт здесь слишком много места, но коротко можно сказать, что всякое усиление взаимного доверия, признания и близости между нами вызывало в нём жуткие приступы страха предательства или затопления невыносимо сильными и постыдными (для него) желаниями более тесного контакта и близости со мной.

Мы встречались тогда трижды в неделю в течение полного часа. На первой в неделе встрече он сообщал, что провёл выходные, страстно желая броситься мне на руки, чтобы я его побаюкала. Он был также убеждён, что в отличие от социальной группы, к которой принадлежал он, я была слишком ограниченной и «негибкой» особой, которая не в состоянии просто дать ему то, что он хочет. К примеру, он пылко желал, чтобы мне захотелось покачать его в люльке, а у меня не возникало такого желания. Он полагал, что без моего решительного шага навстречу его желаниям он был обречён на холодящее изолированное отвержение (в первые месяцы его терапии он общался со мной преимущественно с помощью рисунков и коллажей. Джерри часто рисовал ледяную пещеру, в которой он находился повёрнутым лицом в угол, и если я вообще оказывалась на рисунке, я была в противоположном углу, и, казалось, совсем не замечала его). Затем он перешёл к рассказам о своей любви к розам. В выходные дни он понял, что розы символизируют противоядие от его опыта ощущения себя, как будто наполненного отбросами.

Он чувствовал сильную грусть. Он начал видеть образ розы, окружённой фиолетовыми вспышками – фиолетовые вспышки он обычно видел, когда его раньше били по голове. Джерри сказал, что этот образ был удовлетворяющим его подтверждением того, что среди наполняющего его мусора может найтись роза. Я предположила, что ему стоит узнать о том, что я тоже знаю, что в нём есть роза, которую нужно найти среди отбросов. Я сказала, что думаю, нам вместе стоит просеять мусор и найти его розы. В этот момент мы оба плакали. Я вспомнила также его озабоченность тем, что я была слишком сдержанна и он не чувствовал исходящего от меня «позволения» установить более глубокую связь. Я сказала, что, возможно, потому, что он не уверен, что мне стоило бы пачкать руки. Он был тронут этим заявлением, чувствую сильную близость по отношению ко мне, а у меня возникло к нему чувство отвращения. Я предположила, основываясь на нашей предыдущей совместной работе, что переживание опыта близости со мной пробуждает в нём ощущение заполненности отбросами. Он решительно сказал – «Одень перчатки!» Я отказалась. Я сказала, что мне не хочется быть постоянно испачканной. Я хочу иметь возможность ощущать розу голыми руками, и я знаю, что мы найдём способ пробраться сквозь грязь [“messes” – экскременты, дерьмо], создаваемую нашей близостью, что вместе мы найдём способы распутать возникающую неразбериху и вычистить грязь.

Он начал понимать, что оставаясь всю свою жизнь несчастным, он всё ещё продолжает прятать от себя свои самые худшие страхи, и поражён тем, насколько длинным оказался их список. К концу сессии он был почти в агонии. Он был жутко напуган тем, что ещё может всплыть. Когда он уходил в таком потрясении, я инстинктивно протянула руку и пожала его локоть. Это было первый раз, когда я коснулась его непроизвольно, спонтанно. Он всегда хотел, чтобы я позволяла себе большую свободу в отношении прикосновений, но был вынужден смириться с фактом, что только в особо напряжённые эмоциональные моменты, если ему захочется подержать меня за руку, я соглашусь. Эти эпизоды были наполнены для него особым смыслом, особенно потому, что он знал, какого усилия мне это стоит.

Следующую сессию он начал с сообщения, что не знал, удастся ли ему дожить до следующей нашей встречи. Ему отчаянно хотелось моего постоянного присутствия рядом с ним, чтобы я могла защитить его от ужасов его внутреннего мира. Сами его желания были невыносимо стыдными и грязными. Пока он взволнованно говорил, я начала замечать некоторые небольшие перемены в его физическом состоянии. Мы добрались до того, что ему удалось отследить какие-то необычные телесные ощущения, и то, что из них развилось, оказалось проблесками воспоминаний. Они заканчивались на том, что он, избитый, лежит одиноко в своей кроватке и страстно желает, чтобы одна из няней вернулась и приласкала его. Он вспомнил жуткое смятение от желания, чтобы они вернулись и одновременного понимания того, что их возвращение будет означать дальнейшие побои. Теперь мы лучше понимали, каким образом его желание получить мою ласку переживалось им как акт предательства самого себя, превращало его в мою жертву, а близость – в болезнь. Он чувствовал себя загнанным в ловушку, с одной стороны, этими ужасными людьми, с другой – собственным стремлением к контакту. Он рыдал так сильно, как никогда до этого. Когда он всхлипывал, я взяла его за руку и держала его руку в своей.

В оставшееся время сессии он нашёл в моём кабинете шкаф с выдвижными ящиками, и сообщил, что оставляет свои желания засунутыми в один из ящиков, а всё остальное место в шкафу оставляет для себя.
После этого начался настоящий ад. После сессии он позвонил мне и, весь в слезах, оставил на автоответчике сообщение. Я, в свою очередь, перезвонила ему и оставила сообщение на его автоответчике (это был давно устоявшийся паттерн наших отношений). Позже в тот день мы поговорили по телефону, поскольку он остался неудовлетворённым оставленным мной сообщением. В течение следующего дня он оставил мне на автоответчике несколько сообщений о том, что он должен прекратить терапию, поскольку она, вероятно, не подходит ему, раз он чувствует себя хуже после телефонного разговора со мной, чем до него. Его сообщения действовали на меня как удары по голове и в солнечное сплетение каждый раз, когда я их получала. Он сообщил, что придёт на одну последнюю сессию, поскольку так следует сделать, но только для того, чтобы сказать «прощай». Я перезвонила ему и сказала, что очень обеспокоена его желанием прекратить терапию именно сейчас, предложила ему не очень уверенную интерпретацию о том, что ему необходимо сейчас быть особенно осторожным, поскольку он стал намного более ранимым, и просила его оценить возможность дополнительных сессий для того, чтобы мы могли разобраться в происходящем между нами медленно и осторожно. Я чувствовала себя сбитой с толку, разозленной, униженной и подавленной. С моей точки зрения, я рискнула повести себя так, как он того хотел с самого начала наших встреч, и, как оказалось, только для того, чтобы быть отвергнутой. Это резкое неприятие с его стороны подтвердило мой стыд, который я прятала глубоко внутри: оказывается, я и в самом деле отвратительно ядовита в самой глубине своего существа, раз мои спонтанные действия так отравляют других людей и разрушают отношения.

К началу нашей сессии следующим утром я была переполнена страхом ожидания ещё большего стыда и унижения и моя грудь ныла от остатков причиняющих мне боль переживаний, с которыми я пыталась справиться в течение всей предшествующей ночи. Джерри появился с готовностью потратить столько времени, сколько будет нужно для того, чтобы разобраться в случившемся. Первую половину сессии мы выясняли, что происходило во время наших телефонных звонков. Мы пришли к тому, что мне нужно было отозваться на его звонки кратко, в присущем мне ранее стиле общения, и это позволило бы ему обрести большую уверенность в моей доступности. В процессе работы я сказала ему, что чувствую себя слишком защищающейся, и что мне трудно внимательно выслушивать его, если я лишена возможности высказывать свою точку зрения на происходящее. В нашем взаимодействии царила удивительно ненапряженная атмосфера, в которой было много юмора и понимания серьёзности цели, которой мы хотим достичь. Мои попытки защищаться были очевидными для него, и из нашего длительного опыта предыдущего взаимодействия мы знали, что если я высказываю свою точку зрения – даже если я остаюсь при этом защищающейся – иногда это приводит к дальнейшему прояснению его понимания происходящего. Итак, обмениваясь шутками, мы продолжали двигаться вперёд. «Почему ты должен вместе с водой выплёскивать из ванной ребёнка?» – причитала я. – «Зачем прекращать наши личные контакты из-за того, что у нас возникает больше проблем при общении по телефону?» Джерри указал на то, что все наши контакты являются для него неразделимым целым. Он сказал, что никогда не чувствовал себя ближе ко мне, чем в последние несколько недель, и что мои неудачные телефонные беседы означали для него, что я соблазняю, а затем предаю его. Он переживал это так, будто бы я входила в его комнату, доставала его из детской кроватки, и, как только он вздыхал с облегчением, я поднимала его над головой и с размаху бросала на пол! Через какое-то время я жалобно спросила его: «Почему ты должен угрожать мне тем, что собираешься меня покинуть? Почему не сказать просто, что ты чувствуешь себя готовым к уходу от меня?» Через минуту я сама ответила на свой вопрос. Я хлопнула себя по лбу и воскликнула: «Ну конечно! Ты же не чувствуешь себя в силах меня оставить, и поэтому оказываешься захлопнутым в ловушке! Это никогда с тобой больше не должно случаться». С этим признанием наши глаза наполнились слезами и одновременно мы улыбнулись моей жалобной просьбе к нему быть «рациональным и зрелым». К этому моменту мы чувствовали себя вполне комфортно в наших отношениях. Меня отпустил страх, хотя я всё ещё ощущала боль от пережитого накануне.

Джерри тихо и застенчиво сказал, что он любит меня. Мы несколько минут поговорили о других сторонах его жизни. Затем, в паузе, он спросил, что я чувствую в связи с тем, что нам открылось. Я сказала о своём огромном облегчении в связи с тем, что я могу понять и попробовать предоставить ему то, о чём он просил меня по телефону. Затем мои глаза наполнились слезами. Джерри посмотрел на меня с любопытством. Я сообщила, что всё ещё не могу оправиться от пережитой эмоциональной бури, и не смогу без слёз говорить дальше о своих чувствах. Но было уже слишком поздно. Я плакала. Не просто плакала – я рыдала. Я говорила ему, что была очень больно задета его потребностью прекратить терапию, что, к несчастью, он задел мою самую чувствительную струну. Я объяснила (когда он вручал мне две салфетки), что в тот самый момент, когда я решилась полностью погрузиться в наши отношения душой и сердцем, он решил, что наши отношения были не слишком хороши, и собрался меня оставить (здесь мы оба расхохотались, поскольку для него это оказалось такой же узнаваемой темой)! Я сказала также, что жила с постоянным чувством стыда и в страхе, что мои спонтанные проявления в отношении других, и телесные, и эмоциональные, будут разрушительными, и всё его поведение только то и делало, что подтверждало этот страх.

Теперь разрыдался Джерри. Он сказал, как много значило для него моё прикосновение. Моё добровольное прикосновение было для него свидетельством, что он был чем-то большим, чем просто мешком дерьма с приклеенной поверх улыбкой. Он зарыдал ещё сильнее. Мне удалось прикоснуться к его сущности. Моё прикосновение к нему в понедельник помогло ему дожить до нашей следующей встречи. Он сказал, что моё прикосновение дало ему силы жить. В этот момент я дала ему одну из салфеток, которую он давал мне. Мы оба рассмеялись. Продолжая плакать, он говорил о том, насколько его опыт был отличающимся от моего. Для него наши отношения стали самым важным, поддерживающим, позитивным событием в его более чем пятидесятилетней жизни. Он хотел защитить и сберечь их единственным способом, который был ему на тот момент доступен. Поскольку он не питал надежды очиститься от дерьма, единственно возможным для него казалось уйти, чтобы сохранить по крайней мере то, что у него уже было.

Сессия, как мне показалось, закончилась на сладкой ноте грустной покорности нашей взаимно переплетённой ранимости и с обновлённым чувством близости и оптимизма по поводу нашей дальнейшей совместной работы.
На следующей неделе он сообщил, что в его внутреннем мире происходят большие перемены. Он принял решение рискнуть довериться терапии. Я поинтересовалась, испытывал ли он, принимая такое решение, некоторое давление с моей стороны, и не основано ли оно на желании спасти меня от моей собственной уязвимости. Он засмеялся и сказал «нет», добавив, что полагает, мне всё равно придётся помучиться, пробираясь с ним сквозь буераки. Я спросила: «Из-за того, что у розы есть колючки?». Он ответил: «Конечно», и добавил, что основной причиной продолжать терапию для него являются глубокие изменения в нём, а не то, что его уход может оказать на меня негативное влияние. Для него такая моя глубокая вовлечённость была ещё одним подтверждением того, что я вижу в нём, кроме грязи, ещё и розу. Если наша совместная работа так много значила для меня, тогда, похоже, он мог чувствовать себя в безопасности, связывая со мной свою судьбу. Удивительным для нас обоих было то, что его ощущение своей суицидальности изменилось. Приняв решение продвигаться дальше в терапии, он больше не рассматривал суицид с точки зрения возможного избавления от проблем. Он чувствовал себя намного более привязанным к жизни, чем когда-либо до этого.

После этого случая прошло примерно два года. В нашей работе произошли глубокие изменения, и она по-новому поддерживала наши усилия. У Джерри появилось устойчивое ощущение, что я «нахожусь в его углу», независимо от того, что может случаться между нами. Он больше не сомневался в моём стремлении помочь ему в достижении его целей, как и в моей глубокой привязанности к нему (за исключением тех случаев, когда его одолевало невыносимое чувство стыда).

Нечего и говорить, что и ему, и мне приходилось вести очень тяжёлую борьбу за достижение этих целей, но мы чувствовали себя объединенными и поддержанными случившимся между нами описанным выше событием и дальнейшим прояснением того, что оно означало.

Перемены повлияли на особенности нашей работы двояким образом. Во-первых, когда между нами случалось взаимное недовольство или непонимание, он не ставил под сомнение саму принципиальную возможность наших отношений. Иногда случавшееся между нами непонимание помогало ему сделать открытие по поводу его собственной защитной организации. В прошлом эти эпизоды непонимания казались ему столь угрожающими, что он не мог позволить себе роскоши их поисследовать. Всё его внимание и усилия направлялись тогда на то, чтобы выжить в ситуации, которая виделась ему как «драться или убежать».

Другое изменение, особенно тронувшее меня, состояло в изменении тональности его суицидальности. Его суицидные порывы не исчезли надолго после переломного момента терапии. Довольно скоро он к ним снова вернулся, погружаясь в глубокое отчаяние. Разница состояла в том, что теперь он, казалось, был в состоянии поделиться со мной своим отчаянием, как опытом самого ужасного одиночества, который ему приходилось переживать, прося меня попытаться его понять в его «тьме», так же, как он боролся за то, чтобы сделать для меня понятными другие мучительные особенности его внутреннего мира. До этого его суицидальные намерения обострялись при всяком случае непонимания с моей стороны. Теперь они возникали либо когда наше взаимодействие было достаточно устойчивым, либо когда оно глубоко волновало его. Когда он пытался понять и назвать, что для него означает любить кого-нибудь (меня), он встречался с тем, что «они забрали у меня всё». Это означало, что не осталось ни одного кусочка его внутреннего мира, включая способность к любви, которая не подверглась бы насилию, которое ему пришлось испытать. Чуть позже, когда мы продолжали исследовать, как он переживает отчуждённость даже в любви, он говорил о чувстве вовлечённости и чувстве принадлежности, и это был совершенно новый опыт для него.

Мы до сих пор продолжаем пробираться сквозь ухабистые места в нашем взаимодействии, когда каждый из нас, чувствуя стыд и пугаясь ещё большего стыда и унижения, уходит из контакта или начинает пользоваться какими-то защитами в отношении другого. Наше взаимное влияние друг на друга, замкнутый круг усиливающегося стыда и следующих за ним защитных реакций, порой оказывается сводящим с ума и чрезвычайно болезненным, порой вызывает у нас смех. С каждым новым витком я замечаю, что я обретаю всё больше способности оставаться в контакте, даже если испытываю чувство стыда. Мне удаётся использовать возникающий у меня стыд как сигнал того, что мы с Джерри захвачены новым циклом возникающего стыда/попыток защититься, вместо того, чтобы просто мобилизовывать свои защиты, как я делала это раньше. И с каждой новой попыткой разобраться в этом мы с Джерри обнаруживаем всё новые и новые способы исследовать, экспериментировать и замечать эмоциональные процессы, помогающие распутывать сложный клубок наших отношений.

Заключение

Наша неизбежная, непреуменьшаемая включённость в отношения вынуждает нас задуматься о том, как происходит взаимная вовлечённость нас – в опыт и переживания наших клиентов, а их – в наши. Мой особый интерес состоит в разработке терапевтического аспекта этого взаимодействия, а именно – возможности его использования для понимания терапевтических отношений. Я полагаю, что одной из самых сложных областей для теории и практики гештальт-терапии продолжает оставаться сфера отношений. Кажется, мы соглашаемся, что любой случай взаимодействия между людьми вырастает из фона устоявшихся представлений каждого из участников и испытывает влияние множества их уже существующих специфических ожиданий и точки зрения на жизнь и отношения. И всё же довольно мало нашей литературы посвящено разбору конкретных случаев и тому, как преломляется такое видение в практике гештальт-терапии.

Психоанализ неплохо освоил эту территорию своими исследованиями переноса. Но классическое представление о том, что ментальные процессы переносятся из прошлого опыта в текущие обстоятельства, не очень хорошо согласуется с нашими представлениями, что весь опыт является производным и зависящим от имеющегося здесь и сейчас контекста и всегда направлен на творческое приспособление к текущей ситуации. Наши ответы на теперешнюю ситуацию опираются на всю нашу личную историю – да и как может быть иначе? – но они всегда переструктурируют её, используя каждый раз по-новому, и никогда не оказываются простым повторением нашего прошлого. На протяжении многих лет, вплоть до сегодняшнего дня, попытки разных гештальт-теоретиков ассимилировать представление о переносе в гештальт-терапию основывались скорее на идеях классического психоанализа, оставляя без внимания более современное психоаналитическое понимание этого явления.

Такой подход непродуктивен, поскольку наталкивается на некоторые картезианские идеи, унаследованные классической разработкой понятия переноса. Они состоят в следующем: представление о мышлении как о «внутрипсихическом отражении» «находящегося снаружи» мира, и представление о переносе как о феномене, искажающем действительность. Я настаиваю, что наша теория поля не может согласиться с идеей о таком разделении внутреннего и внешнего, поскольку опыт всегда происходит из нашей «встроенности», из нашего нахождения в поле. Не могу я принять и идею об искажении, поскольку точка зрения полевой теории включает допущение, что человеческое поведение является принципиально не предопределённым и реальность всегда остаётся открытой для реализации множества перспектив. Мы можем согласиться – в качестве альтернативы искажающему действию переноса – с идеей о том, что накопленный опыт может ограничивать способности любого человека (включая терапевта), и с этой точки зрения более полно понимать наличную ситуацию, приняв, что мы постоянно пересматриваем наше понимание и наши знания в каждый текущий момент.

Возможно, большую услугу нам бы оказала должная оценка того факта, что клиент и терапевт постоянно влияют друг на друга во взаимодействии, отражающем накопленный опыт каждой из сторон, и исследование ограничивающих представлений и имеющихся ожиданий только одной стороны – это дань картезианской разделённости, увеличивающая взаимную изолированность. В диалогическом, феноменологическом исследовании, я надеюсь, терапевт постоянно мог бы опираться на понимание, что оба участника взаимодействия вносят свой вклад в приобретаемый опыт, и что они оба, каждый по-своему, ограничены своими собственными представлениями. Взаимодействуя таким образом, они окажутся более открытыми к постижению ограничений и преимуществ точки зрения другого. Я считаю, что проекция (“perspective”), включающая в себя ожидания, способы эмоционального реагирования, убеждения человека, etc., есть более подходящим для описания этой реальности термином, чем понятие переноса (трансфера).

Изменение нашего понимания переноса в соответствии с изложенными размышлениями представляет собой пример эволюции нашего клинического мышления в сторону большего внимания к отношениям. Многие гештальт-теоретики помогают нам эволюционировать в направлении мышления в категориях отношений и теории поля, настолько многие, что я не рискну перечислять всех, опасаясь упустить кого-нибудь из них. Какие-то имена больше знакомы нашим читателям, какие-то меньше, по мере того как эстафету подхватывают следующие поколения гештальтистов. Хочу только добавить, что мне очень приятно быть частью этой продолжающей ткаться материи, и я очень воодушевлена тем, что так много новых авторов добавляют от себя всё новые и новые штрихи к общей картине.

(1) – впервые я изложила эту историю в «Движении в направлении отношенческого мировоззрения» в М.Голдфренд (редактор), (2001), Как изменяются терапевты, Вашингтон, округ Колумбия: Издательство Американской Психологической Ассоциации.

(2) хотелось бы предупредить попытки нейробиологического редукционизма. Сомнительно полагать, что, раз зеркальные нейроны существуют, то чувства, которые я испытываю, обеспечивают прямой эмпатический доступ к опыту клиента. Являясь сложноорганизованными существами, мы не располагаем более привилегированной способностью понимать собственные чувства, чем наши клиенты (так же верно и обратное), и фактически иногда они могут «считывать» нас лучше, чем мы сами. Кроме того, богатство нашего опыта отягощено «осадком» издавна продолжающейся личной истории каждого. Нейроны отражают наше возбуждение, но они – только окошко нарождающегося смысла, а наши чувства являются сложной смесью возбуждения, личной истории, языковых игр, мышления, etc.

(3) – описание этого случая, с небольшими изменениями, было впервые опубликовано в «Оптимальная чувствительность и субъект-субъектные отношения» (1998) в «Оптимальная чувствительность: Как терапевты исцеляют своих пациентов». Бакал, Х., под редакцией, издательство Джейсон Аронсон. Здесь публикуется с разрешения издателя.