Что такое близость? Видение гештальт-терапевта. Гордон Уиллер

 

Что такое близость?

Видение гештальт-терапевта.

Вновь перед нами знакомые тер­мины: self, отношения, поддержка, стыд или, если идти дальше, «восприятие» или «реальность» — термины, которые мы регулярно используем, полагая, что хорошо понимаем, и которые легко ускользают, как только мы пытаемся обнаружить или сконструировать их значение. Причина описанного затруднения, исходя из новых взгля­дов на процесс и человеческую природу, состоит в том, что эти термины в фундаментальном смысле обозначают процессы отношений или процессы поля, которые мы напрасно пытаемся «заморозить» и «поймать» словарем ин­дивидуализма и «вещей», исходя из положений старой, доставшейся в наследство модели.

Является ли близость событием, пространством, процессом — или каким-то образом совмещает в себе эти понятия?

Возможно, она возникает, когда мы делимся своими самыми сокровенными тайнами? Или когда речь заходит о сексе — ее нередко подразумевают в повседневном смысле, говоря о «близких» = «интимных» отношениях? Всегда ли она желательна. Или, быть может, представляет собой нечто вроде ящика Пандоры или джинна, выпущенного из бутыл­ки, с которым следует обращаться с определенными огра­ничениями и предосторожностями, — нередко такой она и бывает? Возникает ли близость сама по себе или ее прихо­дится искать и конструировать — и если так, то каким об­разом следует браться за дело и какую перед собой ставить цель?

В этой главе мы будем развивать мысль, что близость — подобно self поддержке, стыду и другим терминам, употреб­лявшимся в нашем обсуждении. — лучше и полезнее всего рассматривать в качестве процесса или события, вырастаю­щего из определенных условий поля. Под этим углом зрения близость представляет собой определенный вид деятельности self-процесса, некоторый способ организации и совместной регуляции поля опыта, который в дальнейшем может стать основным условием для других, связанных с ней процессов self. Как любая деятельность self близость зависит от ряда условий поля или поддержек, благоприятствующих ей (или подавляющих ее) в конкретном поле.

Полевые условия близости

Для начала исследования опыта близости еще раз вернемся к опыту стыда, который рассматривался в предыдущей главе, продолжив размышления в следующем направлении, что нам может понадобиться от другого человека, какого рода интерсубъектное поле поддержки необходимо чтобы суметь рассказать другому о стыде, не испытывая слишком сильных опасении, что они причинят боль или меня вновь пристыдят. Мы говорим «слишком сильных», ибо некоторые опасения все равно останутся, но что можно предпринять для их удержания на преодолимом уровне? Что может потребоваться мне при возвращении в воображении к какому-то окрашенному стыдом переживанию, не оказавшись целиком поглощенным и связанным мыслями о возможной реакции другого чело­века (не забывая, что в нашей культуре сам по себе стыд чаше всего считается постыдным)?

Далее приведена инструкция для следующего этапа упражнения:

Закройте на несколько минут глаза и позвольте своим мыслям вновь вернуться к какому-то пережитому опыту, беспокоящему воспоминанию, некоторым образом связанному со стыдом. Это может быть один из моментов, на которых вы «застряли», уже рассматривавшийся в ракурсе стыда — или вы найдете другой опыт, который несете в настоящем, что-то, вызывающее неловкость, с чем вам почему-то трудно справиться или поделиться с другими. Сделайте краткие заметки об этом — что вы ощущали тогда, что чувствуете теперь, какие ощущения эти воспоминания вызывают у вас в теле, а затем — что произошло бы, если бы вы решились поговорить об этих переживаниях с другим человеком.

Побудьте с ними некоторое время, позволяя мыслям, чувствам и ощущениям вновь ожить так, чтобы они ощущались телесно. Когда это произойдет, представьте себе, как вы рассказываете об этом опыте другому человеку. Не говорите, по крайней мере, сейчас — а лишь вообразите, как это делаете. Какие чувства и ощущения у вас возникают в этот момент?

 

Наш вопрос теперь будет следующим: что мне потребовалось бы сейчас от другого человека, чтобы решиться на разговор об этом опыте сию минуту? Что бы мне хотелось знать, на что рассчитывать для получения возможности положительно оценить опыт подобного разговора? Учитывая, что выбор остается за мной, на какой прием мне хотелось бы надеяться, чтобы опыт этой беседы оказался реальным исследованием, а не очередным упражнением в осторожности и скрытности.

Сделайте несколько заметок и об этом. Когда будете готовы, вместо того чтобы делиться вспомнившимся опытом — который может быть в зависимости от ваших желаний и потребностей скрытым или явным, — поделитесь с группой своими желаниями и потребностями. Каким должен оказаться другой человек, чтобы их удовлетворить и позволить вам выйти из опыта общения с лучшим, а не худшим самочувствием? Что ему следует делать и от каких действий воздержаться, чтобы вы могли, оставаясь с этой болью, узнать о себе нечто полезное, а не пережить еще больший стыд?

Приводимый список показывает примеры ответов участников, а оставленное место, как всегда, позволит вам добавить собственные ремарки:

  • Чтобы слушал и не перебивал! Чтобы проявлял хоть какую-то реакцию!
  • Кто-то, кто находится рядом. Чтобы не пытался все сразу наладить.
  • Все зависит от выражения глаз. Чтобы он просто посидел рядом. Помог бы мне высказаться. Позволил бы поплакать.
  • Не осуждал бы меня. Я все пойму по лицу!
  • Просто бы выслушал. Чтобы ему самому были знакомы эти чувства.
  • Чтобы оставался со мной. Чтобы не бросил меня на полпути.
  • Чтобы выдерживал молчание, а не заставлял меня говорить без перерыва.
  • Чтобы не подталкивал меня и не навязывал свои чувства.
  • Не говорил бы, что мне следовало делать.
  • Кто-то, не осуждающий меня.
  • Человек, просто дающий почувствовать, что ему знакомы подоб­ные чувства.
  • Чтобы рассказал о своих переживаниях, и я узнала бы, что не одна такая.
  • Это не какая-то конкретная черта – все зависит от чувств, которые питает ко мне этот человек.
  • В душе я не могу быть уверен, что знаю собеседника, мне пришлось бы постоянно проверять, как развивается диалог.

     В первую очередь нас может поразить большое число ответов и энергия, напор, с которыми они высказываются. Речь идет об одной из тех областей наших чувств, о которых людям есть что сказать, и они реагируют весьма бурно, обнаруживая множество явных, приводящих в замешательство иди, по крайней мере, видимых противоречии в выдвигаемых условиях и требованиях. Действительно, как слушатель может молчать, не перебивая и не подталкивая собеседника, и одновременно «проявлять хоть какую-то реакцию*? «Просто сидеть» — и вместе с тем «помогать высказываться»; «просто выслушивать» и в то же время «рассказывать о своих переживаниях, чтобы я знала, что не одна такая»? Даже если мы сумели бы удовлетворить все эти желания по очереди, каким образом можно осуществить их в одночасье? Эти случаи способствуют возникновению понимания, что возможности повторного нанесения раны все еще остаются вполне реальными.

Одновременно, как показывают последние утвержде­ния в списке, трудность ответа на эти вопросы заключается не в совершенно явной противоречивости желании, а в том, что список представляет широкомасштабную серию экспериментов и проб в поле, дающих возможность прочувствовать, насколько оно безопасно для подобного рода деликатного исследования Безопасность, как показывает вклад нашей группы, неизбежно является предметом проекции или интерпретации подобно любому оценочному суждению, касающемуся ориентации и отношения к другому человеку, о чем говорилось в главе 3. Иными словами речь идет не столько о какой-то одной форме поведения сколько о том, каким образом субъект интерпретирует и представляет себе, о чем свидетельствует это поведение — о каком внутреннем состоянии, мотивах, чувствах и суждениях слушателя. У меня нет возможности непосредственно видеть ваше душевное состояние, добрую или злую волю, принятие или отвержение, эмпатическое отождествление или осуждающее пристыживание в отношении меня и моих чувств. Я могу руководствоваться только вашим поведением, жестами и мимикой — и на этом основании конструировать свои интерпретации и создавать собственные смыслы.

Прямой вопрос относительно ваших намерений также не может полностью отменить интерпретативного этапа, ибо, каким бы ни был ответ, мне все равно придется оценить его искренность и надежность, истолковать смысл и соответствие случаю, картировать наши отношения, подразумевающиеся вашими высказываниями (или, скорее, моими предположениями о том, что они подразумевают), проверить полезность добытого в плане стабильности и последовательности и т.д. На словах это звучит очень сложно и запутанно, но, исходя из создаваемой новой модели self, мы утверждаем, что сложный процесс интерпретации поля—сканирования—оценки—действия в основном является автоматическим, целостным, врожденным в своей основе и молниеносно быстрым в реальном времени. Он представляет собой активность сложной аффективно-когнитивной природы self в действии и протекает постоянно или почти без остановок.

В старой модели подобная целостная деятельность по оценке поля рассматривалась бы как «основанная только на чувствах», «необъективная» и, следовательно, не достойная доверия и серьезного отношения, от которой сле­дует отказаться (не признавая ее важности). По-нашему же мнению, этот основанный на субъективном конструировании смыслов процесс является единственным, на что мы можем опереться, когда пытаемся разобраться в сложном поле и, полагаясь на развившуюся в процессе эволюции перцептивную природу, интерпретируем и обрабатываем воздействия окружающей среды или данные «обратной связи» (в любой эволюционной модели адаптация, а не «объективная истина», является окончательным критерием «правильности» результатов). Всякое восприятие в этом понимании является актом конструирования, основанным на смыслах. И, следуя своей эволюционно развившейся, решающей задачи природе, мы по необходимости, так или иначе, неизменно занимаемся этой деятельностью. И будем продолжать ее, хотя старая теория отстаивает мнение, что человек в детстве, якобы, вырастает из интерпретирующей поле деятельности и ее сохранение является прояв­лением инфантильности или регрессии. (Единственное отличие, как показано в предыдущей главе, состоит в том, что в модели стыда этот процесс «подпольно» продолжа­ется, но мы теряем способность к диалогу и его исследованию.)

Возвращаясь к сказанному выше, отметим, что всплеск противоречивых требований участников также указывает на деликатность задачи, которую предстоит разрешить слушателю: быть человеком, входящим в пространство стыда. Главное, что здесь требуется — это условия и процессы, известные под именем эмпатии или «вчувствования», то есть вхождение в субъективный мир чувственной жизни и пространства другого человека, переживание некоторых чувств, которые испытывает он, и согласование с ними своих действий. (Этот подход является полярным «сочувствию», представляющему рефлексивную реакцию на аффективное состояние с внешней позиции без вхождения в субъективно организованное поле человека. Сочувствуя, мы пытаемся представить себе, какие чувства осознает другой человек, истинная эмпатия начинается, когда мы вступаем в контакт с чувствами и потребностями, которые удерживаются вне осознавания.)

 
 

Соприкасаясь с материалом, в прошлом подвергшимся пристыживанию, мы нуждаемся в человеке, который выслушает — по крайней мере, в данный момент. — поймет и почувствует что-то из нашего мира, в котором мы переживали этот опыт (возможно, по мере того как мы рассказываем историю в настоящем, она проживается повторно), — смотря «изнутри», узнавая и определенным образом присоединяясь к чувствам и пониманию, с которыми мы «столкнулись» в той ситуации и через которые прошли, — и все это именно с нашей точки зрения. Если слушатель имеет желание и умеет познавать наш мир — по крайней мере, эту его часть — изнутри, каким мы его узнали тогда, а не просто снаружи на уровне внешнего поведения и действий, то это понимание станет его лучшим руковод­ством для определения, когда следует что-то сказать, когда — промолчать, когда важно протянуть руку, а когда — оставить говорящего в покое.

В самом лучшем и благоприятствующем росту случае, когда слушатель раньше имел возможность сходного исследования своих чувств и опыт подобного интерсубъектного контакта, у него есть навыки того, когда и каким образом перевести беседу на важный мета-уровень, например, задав вопрос, как протекает настоящий диалог, какие чувства переживает говорящий и в какой поддержке нуждается сейчас для продолжения и углубления актуального исследования self.

Подобные описательные и динамические характеристики в двух предыдущих главах относились к «близкому свидетелю», человеку, которого не хватало в трудные времена прошлой жизни — особенно в тех местах, где мы «застряли», и которые, вызывая беспокойство, до сих пор с нами. Наличие этого свидетеля, как нередко отмечается, изменило бы ситуацию тогда, как «все меняет» теперь. Более того, мы уже утверждали, что отсутствие важного поддерживающего человека привело к тому, что тогда кризис казался совершенно безнадежным, даже сегодня эти события и воспоминания тревожат нас, оставаясь не полностью интегрированными в полезный и гибкий смысл self и личной истории. Иными словами, чаще всего в эти моменты недостающей поддержкой является именно близкий свидетель. Многократно отмечено, если в прошлом при возникновении трудных жизненных задач у человека был близкий свидетель, оказавший поддержку, проблема полностью интегрировалась в гибкое жизненное пространство целостного актуального self человека, а не оставалась в качестве болезненного дистресса и ограничений творческого приспособления и роста. Острый и длительный стыд прерывает и искажает self-процесс и рост. Близкий свидетель (тогда и/или теперь) восстанавливает откликающееся поле self для возобновления или продолжения разрешения нового опыта self творчества и дальнейшего роста. Близость в этом смысле не является роскошью или формой проведения досуга: она предстает перед нами как необходимое условие поля для полного творческого развития и роста self.

Мы не рассматриваем стыд как результат противопоставления, противостояния или прямого поражения в иерархическом понимании старой парадигмы, в которой победа приравнивалась к превосходству и гордости, а поражение — к неполноценности и стыду. Мы, скорее, имеем в виду глубоко ранящий опыт, возникающий из болезненного, гложущего чувства, что соответствующее self неспособно продолжать интеграцию всего релевантного поля. Конечно, противостояние, неудача и поражение в детстве и в любой период жизни могут оказаться трудными, «бросающими вызов» переживаниями. Но обычно они не включаются в долговременную модель процесса, если проживание трудности и «вызова» получает поддержку. Под получением поддержки мы подразумеваем, что этот опыт воспринят, замечен, прочувствован и изнутри понят другим значимым человеком.

 

Не сама по себе неудача в решении некоторой проблемы или задачи, а факт переживания неудачи и проблемы в полном одиночестве превращает трудность в стресс, фрустрацию в стыд, а неудачу — в привычное ограничение и искажение деятельности и влияния self в поле. Таким образом, присутствие близкого свидетеля является трансформирующим в том смысле, что изменяет условия и возможности дальнейшего интегративного процесса в поле. Эти условия составляют поле близости, которое рассматривается в качестве необходимой предпосылки полного развития self и самовыражения — в отличие от старой модели, рассматривавшей self и близость как разделенные и даже полярные понятия. Из этого понимания вытекали соответствующие динамические интерактивные взаимодействия между стыдом, поддержкой и близостью. Стыд, аффективный признак отсутствия поддержки полем полной интеграции релевантною self, в своем максимальном выражении прерывает self пpoцecc и рост. Интегративная деятельность self как и любой процесс поля, может восстановиться только при условии получения поддержки целостного поля. Важным видом поддержки поля необходимым для восстановления self и начала исцеления от стыда/ранения self является процесс и условие поля, называемое близостью в том смысле, который мы придаем этому понятию. Более конкретные представления о реализации этого условия можно получить из текущих ответов группы.

ГОРДОН УИЛЛЕР – доктор философии, в течение многих лет сочетает опыт клинической работы с долговременным интересом к организационной и системной динамике. Пройдя обучение психодинамической терапии, теории объектных отношений и социальной психологии, он учился у учеников Перлза и Гудмена в Кливлендском гештальт институте и последователей Левина в Национальной лаборатории тренинга. Опираясь на работу Левина, Уилер использует модель гештальт подхода для интеграции интрапсихической, межличностной и системной динамики в преобразующих интервенциях. Он является членом преподавательского состава Кливлендского гештальт института и обучает гештальт-терапии по всему миру. Он является автором и редактором большого числа книг и статей, посвященных теории и практике гештальт-терапии, включая «Коллективное молчание: Немецкие семьи и наследие стыда» (совместный перевод и редакция с Синтией Хэррис), «Основы близости: гештальт-подход в работе с парами» (соредакция со Стефании Бэкмсн), «Сердце развития: гештальт-подход в работе с детьми, подростками и их мирами» (соредакция с Марком Мак-Конвиллом), «В поисках Self: за пределами индивидуализма в работе с людьми» и «Раскрывающееся Self: эссе по гештальт-терапии Жан-Мари Робина (перевод с французскою).

из книги ГОРДОНА УИЛЛЕРА “Гештальт-терапия постмодерна”